Взор Набокова прям, и мир с ним прекрасен. Его книги возвращают достоинство слову. Они свидетельствуют о нашей внутренней свободе, о том, что личность – это её слово. Его люди не стремятся взлететь на мыльных шарах чего-то большего, чем они сами. Не являются как прообразы автора на пробковых ходулях. Не выпячивают вверх узкую грудь на фотографических автопортретах в профиль. Не подносят нам слизней в героическом салате. Не работают рупорами липких слоёв и жидких сословий. Не выражают идей, пресмыкаясь под разноцветными флагами. Не изображают прописанных противными буквами лозунгов. Не произносят ни квадратных слов, ни треугольных трюизмов. В его книгах нет ничего, что превращает человеческую речь в трухлявое душевное месиво. Ибо Набоков один из немногих понимал, что пошлость укореняется прежде всего в испорченном слове. Так чувствует историю Владимир Набоков…
Анри Волохонский
Блестящий писатель, поэт, литературовед и переводчик Владимир Набоков появился на свет 124 года назад. Владимир Владимирович обладал многими талантами – он на профессиональном уровне занимался энтомологией (опубликовал 19 научных статей и заметок по энтомологии, открыл двадцать видов бабочек, собрал коллекцию из более 4000 чешуйчатокрылых, хранящуюся в зоологическом музее в Швейцарии), как шахматный композитор, составил множество превосходных шахматных задач, как переводчик, выполнил, практически, неподъёмный труд, переведя на английский «Евгения Онегина», «Героя нашего времени» и «Слово о полку Игореве». Чрезвычайно интересен Набоков как литературовед – в своё время меня поразила его книга «Николай Гоголь», с кардинально отличавшимися от известных мне трактовками творчества Николая Васильевича. Восемь раз Набоков номинировался на Нобелевскую премию по литературе, но, как говорится, «не срослось». С книгами Набокова я знакомился в конце семидесятых – начале восьмидесятых, благодаря самиздату и «тамиздату». Следующее воспоминание относится ко времени «андроповщины». В 1983 году в квартире у моей знакомой был проведён обыск. В протоколе обыска было записано: «Изъят машинописный текст антисоветского содержания, начинающийся словами: «Сообразно с законом», и заканчивающийся словами: «существа, подобные ему». Это был мой экземпляр самиздатского «Приглашения на казнь» Набокова. Чтобы усилить впечатления от «благословенного» советского времени, сообщу, что накануне этого события я сам, ожидая обыска, сжёг в ванной экземпляр «Улитки на склоне». Стругацкие, в отличие от Набокова запрещены не были, но переданный мне экземпляр был изготовлен с помощью «множительной техники», и, достанься он чекистам, мог быть вычислен «преступник», его изготовивший…
РАССТРЕЛ
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывёт кровать;
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
Закрыв руками грудь и шею, –
вот-вот сейчас пальнёт в меня! –
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.
Оцепенелого сознанья
коснётся тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
Но, сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звёзды, ночь расстрела
и весь в черёмухе овраг!
ДУША
О, как ты рвёшься в путь крылатый,
безумная душа моя,
из самой солнечной палаты
в больнице светлой бытия!
И, бредя о крутом полёте,
как топчешься, как бьёшься ты
в горячечной рубашке плоти,
в тоске телесной тесноты!
Иль, тихая, в безумье тонком
Гудишь-звенишь сама с собой,
вообразив себя ребёнком,
сосною, соловьём, совой.
Поверь же соловьям и совам,
терпи, самообман любя, –
смерть громыхнёт тугим засовом
и в вечность выпустит тебя.
* * *
Мы с тобою так верили в связь бытия,
но теперь оглянулся я, и удивительно,
до чего ты мне кажешься, юность моя,
по цветам не моей, по чертам недействительной.
Если вдуматься, это – как дымка волны
между мной и тобой, между мелью и тонущим;
или вижу столбы и тебя со спины,
как ты прямо в закат на своем полугоночном.
Ты давно уж не я, ты набросок, герой
всякой первой главы – а как долго нам верилось
в непрерывность пути от ложбины сырой
до нагорного вереска.
* * *
Вот это мы зовём луной.
Я на луне, и нет возврата.
Обнажена и ноздревата...
А, здравствуйте – и вы со мной.
Мы на луне. Луна, Селена.
Вы слышите? Эл, у, эн, а...
Я говорю: обнажена,
как после праздника арена.
Иль поле битвы: пронеслись
тут бегемоты боевые,
и бомбы бешено впились,
воронки вырыв теневые.
И если, мучась и мыча,
мы матовые маски снимем,
потухнет в этом прахе синем
и ваша, и моя свеча.
Наш лунный день не будет долог
среди камней и гор нагих.
Давайте ж, если вы геолог,
займёмся изученьем их.
В ложбине мрак остроугольный
ползёт по белизне рябой.
У нас есть шахматы с собой,
Шекспир и Пушкин. С нас довольно.
СМЕРТИ НЕТ
Живи. Не жалуйся, не числи
ни лет минувших, ни планет,
и стройные сольются мысли
в ответ единый: смерти нет.
Будь милосерден. Царств не требуй.
Всем благодарно дорожи.
Молись – безоблачному небу
и василькам в волнистой ржи.
Не презирая грёз бывалых,
старайся лучшие создать.
У птиц, у трепетных и малых,
учись, учись благословлять!